Статья подготовлена на основе работы к.и.н., доцента РГГУ Ирины Гордеевой «Коммунитарное движение в России в последней четверти XIX в.»

УТОПИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ, КОММУНИЗМ

И КОММУНИТАРИЗМ: ИСТОРИЧЕСКОЕ

НАСЛОЕНИЕ СМЫСЛОВ

Понятие «община» (“community”)[1] обозначает, согласно определению Б. Заблоцки, «любую группу, состоящую из пяти и более взрослых людей (возможно, помимо них включающую и детей), большинство пар которой не связано между собой кровным родством или брачными узами, члены которой добровольно договорились жить вместе неопределённое время преимущественно ради какой-либо идеологической цели, направленной на достижение общности с единым коллективным хозяйством»[2].

Данное определение не требует обязательного наличия «утопической» программы, приверженности общности имущества, совместного воспитания детей или эгалитаризма, хотя все это действительно обычно ассоциируется с общинной жизнью.

Исключение из поля внимания крестьянской поземельной общины осуществляется намеренным упоминанием условия добровольного уговора, предшествовавшего образованию общины. Это ограничение напрямую связано с понятием «интенциональности» (умышленности, намеренности, целенаправленности; от английского “intentional”), ставшим обычным для зарубежной науки деидеологизированным заместителем термина «утопический»[3]. «Экспериментальные» общины XIX — XX вв., в противовес естественным, спонтанным территориальным общностям (“community”), испокон веков складывающимся на основе общего расселения[4], носили как бы искусственный характер, создавались умышленно, имея в виду определённую цель, их возникновение требовало осмысленного разрыва человека с прежней средой обитания и, чаще всего, перемещения на новое место.

Теоретически частью коммунитарного движения могут считаться и многие сектантские поселения (как это обычно делается в зарубежной историографии), и некоторые монастыри, и феномен крестьянских «коммун»[5].

Определение «утопического» социализма связано у о. Г. Флоровского с понятием «подсознательной» «соборности»: сознательные идеи «утопических» социалистов – признаки бессознательного «соборного» влечения. Утопизм — человеческая религия с «евангельским» идеалом. Утописты открыли «бесплодие и опасность свободы и равенства без братства», и это открытие стало «основной тезой всего “утопического” социализма», морально-метафизическим, а не только социальным диагнозом того общества[6]. О соотношении национального и общечеловеческого в данном случае вопрос не ставился.

С этим проблемным полем напрямую связано другое, также имеющее непосредственное отношение к системе смыслов, возможных по поводу коммунитарного идеала, — это та часть истории общественной мысли, что известна в советской историографии как «история утопического (домарксистского) социализма». В данном случае представляется возможным рассматривать проблемные поля народничества и «утопического социализма» как единое целое, в связи с тем, что, говоря на языке «научно-коммунистического» дискурса, народничество – особый национальный этап и практическое измерение того феномена общественной мысли, который и носил название «утопического социализма».

С середины 30-х по середину 50-х гг., во времена идеологического господства «Краткого курса», такое сильное и важное общественное течение XIX в., как народничество и, шире, связанная с ним домарксистская социалистическая традиция, стали предаваться официальному осуждению. В это время появляется лишь одна серьёзная работа, посвящённая российскому «утопическому социализму», авторства Ш.М. Левина[7]. Левин провёл различие между российским «утопическим социализмом» и западным. В первом преобладала идея революции, в то время как второй носил скорее коммунитарный характер: «для большинства… течений европейского утопического социализма характерны апелляции к верхам общества, к правителям, господствующим классам, надежда убедить их в справедливости и всеобщей выгодности социалистических идеалов, стремление достигнуть своих целей исключительно средствами мирной пропаганды, рациональной постановкой дела воспитания, опытной организацией образцовых коммун и колоний, соглашением между классами. Нельзя сказать, чтобы подобные тенденции вообще отсутствовали в позднее развившемся русском утопическом социализме, но, оценивая весь ход развития его, надо признать, что эти тенденции в меньшей степени, чем противоположные, революционные, придавали ему решающую окраску»[8]. Позднее сложилось так, что «эти тенденции» перестали замечаться вообще.

В глазах автора компенсирует этот недостаток их национальное своеобразие, состоявшее в том, что, в отличие от западных экспериментаторов, которым было безразлично, в какой стране реализовывать свои проекты, российские решали чисто национальные проблемы развития, т.е. идеологической основой русских «утопий» была проблема «русского социализма», ядро концепции которого составляла «“вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни”, вера в социалистические потенции русского крестьянства, “мира”, сохранившейся поземельной общины, в то, что при благоприятных условиях община сможет стать базой, фундаментом социалистических преобразований». Российские утописты в этом смысле были консервативны, они «не создавали новых общественных структур, а стремились вдохнуть новое, социалистическое содержание в уже имевшиеся формы — сельскую общину, артель», и таким образом «объективно основная функция социально-утопического эксперимента в России свелась к проверке социалистических потенций русской поземельной общины и других традиционных форм народной жизни, в более широком контексте — социалистических потенций крестьянства»[9].

Наиболее общее определение «утопии» в «научно-коммунистическом» дискурсе говорит о ней как об особом типе полагания идеала. В этом смысле «утопия» качественно противоположна «науке». В противовес полаганию идеала «по необходимости» — «в соответствии с объективными законами и тенденциями», утопист делает это «по произволу», основываясь на свободной игре воображения и порождая «превращённые формы сознания». «Мир превращённых форм – это мир видимостей, принимаемых за мир подлинностей», «действительные связи и отношения здесь вытеснены или замещены мнимыми связями, не отражающими сути явлений». Следовательно, утопическое сознание «порывает» «с объективными законами функционирования и развития общества и полагает его идеальный образ путём произвольного конструирования»[10]. Ценность такого сознания – в основном в его критическом настрое по отношению к существующему обществу.

При попытках найти современный научный язык, адекватный для описания «утопических» (интенциональных) общин, исследователь сталкивается с тем, что большинство традиционно используемых для этого слов семантически перегружено, отягощено коннотациями, приобретёнными ими в процессе двухвековой истории употребления в политической полемике и идеологической сфере. Придать языку научную чёткость помогает опыт зарубежных исследований «утопических» общин. Американский историк А. Бестор ещё в 40-е гг. предпринял специальный анализ истории «социалистического словаря», имея в виду в том числе и проблему «экспериментальных» поселений[11]. Именно он теоретически обосновал возможность применения понятия «коммунитаризм» для их описания.

Прежде всего исследователь констатировал неопределённость столь популярных определений «утопический» и «коммунистический», делающую их непригодными для нужд исторического описания и анализа[12]. Большинство представлений об «утопии», в том числе и наиболее влиятельное — марксистское, исторически укоренено в партийной полемике о преимуществах той или иной телеологической схемы развития общества. Уже в первой половине XIX в. это слово, придуманное Т. Мором в 1516 г., использовалось для обвинения в нереализуемости и сумасбродстве проектов общественных реформ их идеологическими противниками. Во второй половине XIX в. обличающий оттенок стал доминирующим, причём политическая традиция породила интеллектуальную, в основе которой лежат марксистские тексты. Для марксистов это слово стало родовой характеристикой «предшественников научного социализма», и те, кто сегодня использует его, должны помнить, что оно не было принято ни одним из ранних социалистов и является лишь ретроспективным обозначением качеств враждебной идеологии одной из политических школ, стремящейся умалить значимость их идей своими противниками. В советской историографии термин «утопический» так же, следуя марксистско-ленинской традиции, использовался как антоним «научному» и «революционному»[13]. Именно такие традиции употребления имел в виду Ф. Аинса, когда писал, что «утопии необходим новый взгляд на самое себя – взгляд множественный, полифоничный и плюралистичный, способный очистить территорию знака от общепризнанных значений»[14].

Выразив сомнения в возможности академического употребления термина «утопический» в данном смысле, А. Бестор напомнил об альтернативном марксистской проекте превращения его в научный концепт, имея в виду работы К. Мангейма. Как с точки зрения американского исследователя, так и с точки зрения автора настоящей диссертации, мангеймовское определение «утопического» отвечает задачам научного исследования. Согласно Мангейму, утопия – это способ мышления, продукты которого трансцендентны наличному бытию и порождают деятельность, направленную на изменение реальности[15]. При таком подходе, характерном для социологии знания в целом, все оценочные характеристики «утопического» (и «идеологического») снимаются. Тем не менее для исследования экспериментальных общин оно не подходит, на этот раз потому что при его использовании исчезают значимые различия между отдельными направлениями социалистической мысли[16].

Термин «коммунистический» так же неточен и противоречив, его значения, в зависимости от времени и места использования, бывают совершенно различными. Возникновение связанного с ним семейства понятий относится ко второй четверти XIX в. В Европе к моменту опубликования «Коммунистического манифеста» (1848 г.) слово «коммунизм» приобрело радикальные, воинственные оттенки, чем и было обусловлено его использование в данном документе[17]. Как таковое, это понятие стало противополагаться более респектабельному и умеренному «социализму». В Англии и Америке оно никаких революционных коннотаций не имело, зато было чётко связано с идеей общности имущества.

Быстрая и широкая экспансия терминов, производных от «коммунизм», во второй половине XIX в. породила особую интеллектуальную ситуацию, под влиянием которой современные учёные упустили из виду факт значительного распространения в 40-е гг. абстрактных терминов, происходивших от слов “communaute”, “community”. В истории социалистических движений до появления работ А. Бестора очень небольшое значение придавалось тому факту, что на самом деле в 1840 г. у «тех же родителей» родились «двойняшки», а не одно только понятие «коммунизм»[18]. Вторым «новорождённым» было слово «коммунитарианизм» (“communautaire”), производное от французского “communaute”. Семейства понятий, связанные с «коммунизмом» и «коммунитарианизмом», некоторое время были синонимами и означали идейные системы, уповающие на социальное реформирование на основе малых общин. Их антонимом являлся термин «индивидуализм» со своими производными, появившийся в то же время и в том же самом интеллектуальном контексте[19].

Вскоре, однако, значения терминов «коммунизм» и «коммунитарианизм» разошлись. Коннотации, связывавшие «коммунизм» с революционностью, почти исчезли, а ассоциация с идеей общности собственности усилилась, особенно в США. Те социальные реформаторы, которые развивали идею обобществления собственности, стали называться коммунистами, их принцип – коммунизмом, но те, кто мечтали прежде всего о духовной общности людей, получили наименование коммунитариев, а их принцип стал назваться коммунитарианизмом[20]. Таким образом, в английском и французском языке семейство понятий, связанных с «коммунитаризмом» (в современном произношении), стало означать стремление к устройству небольших общин нереволюционного характера без обязательной приверженности идее общности собственности[21].

Сосуществование этих понятий удержалось недолго: к 80-м годам термины «коммунист» и «коммунизм» поглотили многие другие слова, элиминировав важные оттенки значений. В начале XX в. в связи с политическими событиями в России произошли кардинальные изменения в социалистическом словаре, связанные с возрождением большевиками марксистской терминологии 1848 года, т.е. возвращением «коммунизму» воинственных, революционных коннотаций. Политические изменения напрямую сказались в интеллектуальной сфере. Со второй четверти нашего века под «коммунизмом» могли подразумеваться такие разнообразные вещи, как: 1) радикальная форма революционного социализма, оппозиционная постепенному реформизму; 2) система с совместным владением собственностью; 2) социалистическая система, имеющая своей целью общественные преобразования посредством малых экспериментальных колоний или общин[22].

В подобной интеллектуальной ситуации нагромождения значений А. Бестор пришёл к выводу, что понятие «коммунизм» следует освободить от последней, менее распространённой, группы значений, вернув их «коммунитарным» терминам. Он поставил перед собой задачу реанимировать это в то время полузабытое слово, возвращение к которому, однако, уже началось и помимо него[23]. Итог — легитимация термина «коммунитаризм» в гуманитарных науках, подкреплённая результатами дальнейших исследований коммунитарного движения и солидной традицией теоретической рефлексии по поводу идеи «общинности».

Теоретические основания настоящего исследования определила академическая традиция изучения «общинности», ведущая своё начало от работ Ф. Тенниса последней четверти XIX в.[24] Единого образа «общинности» в науке не существует, представители разных подходов – социологического, психологического, антропологического, политологического, религиоведческого и исторического — предлагают различные версии его аналитического наполнения. Выбор конкретной версии зависит не только особенностей мировоззрения исследователя, но и от характера изучаемых эпохи и культуры, а также особенностей предмета изучения.

В данном случае таким предметом является коммунитарный идеал, т.е. трансцендентный наличному образ желаемого в самых разнообразных его воплощениях: в виде смутного настроения, в отрывочных и неопределённых мечтах отдельных людей и групп или более ясных идеях, которые могут складываться в систему и составлять коммунитарную теорию (научную, политическую, философскую и т.п.), коммунитарный художественный образ или план совместной жизни. Вне зависимости от степени рационализации коммунитарного настроения, осознанности такого идеала, наличия или отсутствия конкретных идей, планов и теорий, коммунитаризм проявляется в практической деятельности, которую также можно рассматривать как текст, подлежащий интерпретации.

З.А. Грунт заметила, что для отечественного читателя понимание многообразия смыслов «общинности» затруднено тем, что термин «community», переводимый на русский, как правило, словом «община», в англоязычных странах обладает несравненно большей многозначностью. У нас с понятием «община» ассоциируется прежде всего русская поземельная крестьянская община «в её конкретно-историческом бытовании, с её специфическими чертами и установлениями, т.е. исторически весьма определённое социальное образование с жёстко зафиксированным набором качеств», а «в англо-американской традиции понятие “комьюнити”, напротив, лишено конкретно-исторической определённости и сформулировано в более абстрактных терминах»[25].

Согласно Ю.Я. Вину, в России толкование некоторых аспектов теории общины связано с обыденным её восприятием. К примеру, это касается «отождествления общины с коллективом»[26] «без научно обоснованной аргументации, раскрывающей условия и признаки его возникновения, а также особенности внутреннего строя на разных фазах развития человечества»[27]. Полтора века полемики о роли поземельной общины в развитии российского общества мифологизировали представления об общинности и связанные с ними темы «общежития», «коммунальности», «коллективизма», «всеединства, «соборности», в размышлениях на которые ныне более предпочитают опираться на отечественную философскую и публицистическую традицию, а не на научный терминологический аппарат[28].

Академические способы говорить об «общинности» в XX в. неизменно отталкиваются от работ Ф. Тенниса, М. Вебера, немецкой социологической и философской традиции в целом с их фундаментальным противопоставление понятий «Gemeinschaft-Gesellschaft» («community-society», «община-общество»). Знание этой традиции для целей настоящего исследования тем более полезно, что ее корни питались теми самыми общинными идеалами европейского интеллектуализма XIX в., часть которых разделила и российская общественная мысль[29].

В основе определения «общинности» Ф. Теннисом лежит понятие об особого рода социальных связях, зависящих от типа воли, проявляемой людьми при их образовании. Теннис полагал, что «гемайншафту» («общине»[30]) соответствуют эмоциональные, непосредственные, импульсивные связи между людьми, являющиеся целью сами по себе и основанные на «сущностной» воле, в то время как «гезельшафту» («обществу»[31]) свойственны целерациональные, договорные отношения, основанные на «избирательной» воле[32]. Таким образом, «общинность» и «общественность» различаются не по формально-структурным признакам, а на основе выяснения того, чем были эти связи для устанавливавших их людей, как они воспринимались и интерпретировались ими.

«Общинный» тип связей – основа для появления «общественного» типа, причём отличительной чертой современности является всё нарастающее преобладание «общественного» типа отношений между людьми. Потребность в принадлежности к общности присуща людям самых различных культур и исторически эпох, но не для всех из них такая принадлежность была проблемой. Коммунитаризм — феномен нововременного сознания, для которого характерно болезненное переживание разрыва личности и общности и к изучению которого антропологические и культурологические подходы стоит применять с большой осторожностью[33].

Коммунитаризм рождается тогда, когда современный человек, живущий в условиях «гезельшафта» и тоскующий по «гемайншафту», сознательно или бессознательно пытается воспроизвести в своей жизни связи второго типа. Отсюда – идеализация малых общин единомышленников, объединённых духовным родством. Социологи трактуют этот идеал как «указывающий прежде всего на специфичность социальных связей микроуровня, уровня малой группы, т.е. на определённую роль первичных, неформальных контактов, отношений “лицом к лицу” — именно такие связи составляют сущность организмов общинного типа»[34]. Таким образом, коммунитарный идеал представляет собой стремление к идеализированному «гемайншафту», зачастую окрашенному в ностальгические тона.

Э. Дюркгейм предложил близкое к теннисовскому разделение, однако его симпатии принадлежали не «общинному», а «общественному» типу связей, основанному на разделении труда. Продолжая традицию, М. Вебер говорил об ассоциативных и коммунальных группах в зависимости от мотивов поддержания общности: рационального — в первом случае и эмоционального — во втором. Он различал «общностно-ориентированные» и «общественно-ориентированные» действия. Первый тип предполагает субъективную осмысленность действия, расчёт на понимание и взаимность со стороны других; он превращается в действие второго типа в том случае, если действие ориентировано (утверждающее либо отрицающее) на общие установления, общепринятый порядок поведения (субъективно понимаемые действующим)[35].

Для нас особенно важно то, что Вебер придал теоретическим представлениям об обществе идеально-типические черты, специально указав на их инструментальность. Та типология, которая была для Ф. Тенниса, Э. Дюркгейма и большинства их современников онтологической, абстрагированной сущностью общества и одновременно имела ценностное значение, модифицированная и переинтерпретированная, стала для М. Вебера методологией, средством, ценностно-нейтральной частью исследовательской культуры. Современный учёный, который для описания сути оппозиции «общины» и «общности» скорее воспользуется более наглядной и простой схемой Тенниса, тем не менее, будет придавать ей чисто методологическое значение, близкое к веберовскому. Таким образом, «идеальный тип» коммунитарной «общинности» – средство познания её эмпирических образов, т.е. исследовательская конструкция, логически непротиворечивая и рационально-последовательная модель теоретически возможного её наполнения.

Как логически, так и исторически коммунитаризм, понимаемый как стремление к непосредственным, эмоционально-насыщенным, личностным человеческим связям в противовес не удовлетворяющих людей анонимным, опосредованным, формализованным отношениям, ассоциируется с небольшими общежитиями, в которых эта особая коммунитарная качественность отношений создаётся малым количеством контактов, возможностью интенсивного общения в ситуациях «лицом к лицу». Поэтому исследователи коммунитарных общностей обычно рассматривают их как «малые группы», специально подчёркивая, что община – это не микрокосм, не «большое общество» в миниатюре: общественные связи и процессы, протекающие в коммунитарной общине и в большом обществе, качественно разнородны, различно и положение человека в них: «люди ведут себя неодинаково в малых группах, основанных на отношениях “лицом к лицу” и в обществах, не основанных по большей части на личностных связях»[36].

Предметный охват исследований коммунитаризма обширен: учёные специально выделяют такие особенно актуальные для исследований российской истории проблемы, как связь коммунитарного движения и религиозного сектантства, переломные исторические эпохи как время активизации коммунитарных идеологий, процесс модернизации и народничество, отчуждение и утопизм, роль молодёжи в различных контркультурных движениях, коммунитарный реформизм и революционные доктрины.

[1] Когда важно подчеркнуть, что данный коллектив был основан на принципе общности собственности, он будет называться «коммуной».

[2] Zablocki B.D. Alienation and Charisma: A Study of Contemporary American Communes. N.Y., 1980. Р. 7.

[3] Rigby A. Communes in Britain. L.; Boston, 1974. Р. 3-4.

[4] Грунт З.А. Образ жизни и территориальная общность // США глазами американских социологов: Социальные аспекты американского образа жизни. М., 1982. Вып. 1. С. 92-135.

[5] Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России в XIX в. // Вопросы философии. 1972. № 11. С. 108-121.

[6] Там же. С. 298.

[7] Левин Ш.М. К вопросу об исторических особенностях русского утопического социализма // Исторические записки. М., 1948. Т. 26. С. 217-257; частные проблемы пытался разрабатывать Б.П. Козьмин.

[8] Там же. С. 241-242. См. повторение этой мысли в первой обобщающей работе по российскому утопическому социализму: Малинин В.А., Сидоров М.И. Предшественники научного социализма в России. М., 1963. С. 249.

[9] Там же. С. 86.

[10] Баталов Э.Я. Социальная утопия и утопическое сознание // Общественные науки. 1982. № 5. С. 94.

[11] Bestor A. The Evolution of the Socialist Vocabulary // Journal of the History of Ideas: A Quarterly Devoted to Intellectual History. 1948. June. Vol. IX. N 3. P. 259-302; Он же. Backwoods Utopias… P. VII-19.

[12] Ibid. P. VII.

[13] Lukes St. Marxism and Utopianism // Utopias. L., 1984. Р. 157.

[14] Аинса Ф. Реконструкция утопии. М., 1999. С. 201.

[15] В данной диссертации понятии утопии используется в том же значении, кроме специально оговоренных случаев, см.: Мангейм К. Идеология и утопия // Мангейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 7-276. Определение утопии Мангейма: «Утопичным является то сознание, которое не находится в соответствии с окружающим его “бытием”. Это несоответствие проявляется всегда в том, что подобное сознание в переживании, мышлении и деятельности ориентируется на факторы, которые реально не содержатся в этом “бытии”. Однако не каждую ориентацию, не соответствующую данному “бытию”, являющуюся трансцендентной по отношению к нему и в этом смысле “чуждой действительности”, мы назовем утопичной. Мы будем считать утопичной лишь ту “трансцендентную по отношению к действительности” ориентацию, которая, переходя в действие, частично или полностью взрывает существующий в данный момент порядок вещей” (Там же. С. 164).

[16] Bestor A. The Evolution… P. 289.

[17] Ibid. P. 291.

[18] Ibid. P. 279.

[19] Ibid. P. 282.

[20] Ibid. P. 295-296.

[21] Ibid. P.293.

[22] Bestor A. Backwoods Utopias… P. VII; Bestor A. The Evolution… P. 301.

[23] Bestor A. The Evolution… P. 302.

[24] The Family, Communes, and Utopian Societies. N.Y., 1972; Melville К. Communes in the Counter Culture: Origins, Theories, Styles of Life. N.Y., 1972; In Search for Community: Encounter Groups and Social Change. Colorado, 1978; Kanter R.M. Commitment and Community: Communes and Utopias in Sociological Perspective. Cambridge (Mass.), 1972; Nisbet R. The Quest for Community: A Study in the Ethics of Order and Freedom. San Francisco (Calif.), 1990; Schmalenbach H. The Sociological Category of Communion // Theories of Society: Foundations of Modern Sociological Theory: Two Volumes in One. N.Y.; L., 1965. P. 331-347; Williams R. Community // Williams R. Keywords: A Vocabulary of Culture and Society. L., 1976. P. 65-66; и др. работы.

[25] Грунт З.А. Альтернативное движение… С. 85-86.

[26] Не только с коллективом, сколько с коллективизмом как антиподом индивидуализма, несмотря на то, что оба эти понятия адекватны лишь для описания сознания интеллектуалов примерно с начала XIX в.; см. напр.: Данилова Л.В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994. С. 12-60; ср.: в американской традиции куда более очевидна взаимодополняемость принципа общинности и «культа индивидуализма во всех (и часто крайних) его проявлениях» (Грунт З.А. Альтернативное движение… С. 88).

[27] Вин Ю.Я. Моделирование исторического явления средствами логического структурирования и междисциплинарного исследования как метод познания: // Проблемы исторического познания: Материалы международной конференции, Москва 19-21 мая 1996 г. М., 1999. С. 146.

[28] См., напр.: Кондаков И.В. Введение в историю русской культуры. М., 1997. С. 497-514, 611-615.

[29] В этом смысле примечательны параллели, которые провёл А. Валицкий, опираясь на методологические посылки социологии знания, между славянофильскими противопоставлениями России и Европы как обществ разного типа, и европейской консервативно-романтической критикой последствий модернизации, в лице прежде всего Ф. Тенниса, К. Маркса и М. Вебера: Walicki A. Personality and Society in the Ideology of Russian Slavophiles: A Study in the Sociology of Knowledge // California Slavic Studies. 1963. Vol. 2. P. 1-20; Славянофильство и западничество: Консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого: Реферат. сборник. Вып. 1. М., 1991.

[30] Другие переводы: «сообщество», «общность» (см.: Малинкин А.Н. Терминологический комментарий // Теннис Ф. Общность и общество // Социологический журнал. 1998. № 3/4. С. 228-229). Понятие традиционно используется в иностранных языках без перевода: Williams R. Community // Williams R. Op. Cit. P. 66).

[31] В данном случае слово «общество» используется в узком смысле, обозначая определённый тип связей между людьми, обычно же оно употребляется расширительно, как «совокупность всех способов взаимодействия и форм объединения людей, в которых выражается их все сторонняя зависимость друг от друга» (Современная западная социология: Словарь. М., 1991. С. 233). В тексте данной работы это понятие, взятое в кавычки, будет отсылать к одному из его узких значений, без кавычек – к широкому.

[32] Теннис Ф. Указ. соч. С. 216-218.

[33] Несмотря на существование значительного комплекса антропологически-ориентированной литературы, ее концепции в данной работе напрямую не использовались: Геннеп А., ван. Обряды перехода: Систематическое изучение обрядов. М., 1999. Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983; Fernandes J.W. Passage to Community: Encounter in Evolutionary Perspective // In Search for Community: Encounter Groups and Social Change. Colorado, 1978. P. 7-31; Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990.

[34] Грунт З.А. Альтернативное движение… С. 86-87.

[35] Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 511.

[36] Zablocki B.D. Alienation and Charisma… Р. 6. Обоснование рассмотрения «утопических» коммун как особого типа малой группы см.: Sprott W.J.H. Human Groups. Penguin Books, 1963. P. 99-105; очень близко к понятию «малой группы» представление Ч. Кули о “первичных группах”, который понимал под ними «группы, которые характеризуются тесными, непосредственными связями (associations) и сотрудничеством», например, семья, соседи, неформальные объединения (Кули Ч. Первичные группы // Американская социологическая мысль. М., 1996. С. 328).

СКАЧАТЬ СТАТЬЮ В PDF ФОРМАТЕ: здесь